№ 02/54, II.2021

Во время хрущевской «оттепели» совершенно неслучайно экранизировали в 1957 г. повесть Павла Нилина «Жестокость». Полагаю, что ее читали многие, но вкратце перескажу сюжет. 20-е годы, Сибирь. Молодой работник угрозыска таежного сибирского городка Веня Малышев в процессе разработки банды Воронцова захватывает помощника главаря банды Лазаря Баулина — сибирского мужичка, ветерана первой мировой и добровольца-колчаковца, а после — белобандита. Харизмой и обещаниями амнистии он уговаривает Баулина сотрудничать и сдать Воронцова. Банда разгромлена, всем благодарность, однако харизма харизмой, а начальник уголовного розыска — Ефрем Ефремович — никакой амнистии Баулину не дает и тот отправляется вместе с остальными под суд. Тонкая душа Вени Малышева не выдерживает нарушения обещания, которое он дал от имени Советской власти, и парень стреляется.

В хрущевские годы и позднее это было преподнесено, что, дескать, вот такие плохие сталинисты, о человеке не думают, им только показатели подавай, святую советскую власть опозорили нарушением обещания. Антикоммунисты вместе с ними стонут: ах, кровавые твари-коммуняки, все бы им российских крестьян мочить в сортире.

Вообще, хрущевцы, побежавшие в массы с песней, что абстрактного человека надо непременно жалеть, заботиться о нем и непременно его хотелки выполнять, массам очень импонировали. Если хулиган прежде, как правило, получал крепкий реальный срок, то под пение хвалебных гимнов абстрактному человеколюбию он годами мог компостировать мозги обществу (что в свое время гениально показано в фильме «Афоня»). Если ранее Солженицын мог свободно пропагандировать только в краткий период между окончанием работ и до отбоя в местах весьма отдаленных, то под сурдинку человеколюбия Солженицына протащили в Союз писателей и он несколько лет свободно нес антисоветчину. Мог бы нести и далее — как это делал Симонов, например, — но просто зарвался.

Человеческий материал, из которого надо было делать коммунистов, вообще никогда не был идеален, причем неидеален настолько, что, потакая его слабостям, в коммунизм дойти невозможно. Если мы посмотрим на те отступления, шаги назад, которые делали коммунисты в первые годы Советской власти, то мы увидим, какая масса буржуазных пережитков вставала обстоятельствами непреодолимой силы. Бастовали самые лучшие заводы, которые были оплотом революции, поднимали мятеж даже вполне верные части, уходили в атаманщину верные командиры, советские анклавы, годами отбивавшиеся от белых в одиночестве, выступали против центральной власти, сепаратно отпиливали от СССР национальные кусочки верные ранее партийные нацкадры. В такой ситуации идти на компромиссы с тем, что буржуа называют «человеческой природой», а марксисты называют конкретно и предметно — буржуазным сознанием, означает похоронить революцию. И приоритеты были расставлены правильно. Сначала революция, потом уже — компромиссы. Их в Гражданскую и так было сделано немало, и грамотные партийные кадры, надо сказать, очень хорошо понимали в начале 20 — 30 гг., что дальше отступать перед «человеческой природой», сиречь буржуазным сознанием масс, некуда, и так наотступались. НЭП, к вопросу, привел к небольшой эпидемии самоубийств коммунистов, которые посчитали, что так далеко отступать нельзя.

Вот нилинский Венька Малышев считал, что можно отступить — вернуть домой человека, который уже лет 7 — 8 только и делает, что убивает людей по контрреволюционным причинам, и наступит в Сибири тишь, гладь и благорастворение в человецех…

Однако история, до которой не дожил книжный Венька Малышев, но вполне дожил писатель Павел Нилин (кстати, работавший в угро, и он, к вопросу, должен бы был все понимать), говорит следующее:

«По плану восстания, предполагалось сформировать отряд из спецпереселенцев Горно-Шорского, Прокопьевского, Кузнецкого и Ленинского районов, двинуться на Бакчар, захватить продовольственную базу и дальше идти на райцентр Подгорное, на Красный Яр и Галкинский комбинат. Там крестьяне должны были захватить транспорт, продовольствие, оружие и повести наступление на крупное село Парабель, захватить пароходы и двигаться на Новосибирск».

Это из уголовного дела по так называемому «Чаинскому восстанию», которое произошло в Сибири в 1931 году. Вот такие Баулины — крепкие кулаки, «спрятавшие, но не прекратившие», решили ни много ни мало как захватить несколько селений и наступать на Новосибирск. Не в ранних 20-х, когда можно было бы что-то списать на белогвардейцев, которые «мутят мужикам головы», нет, это уже 1931 и контингент там — те самые «крепкие мужики», которых Гражданская война так или иначе пощадила.

Рассматривая, например, казачье повстанчество 1920 — 1923 гг. на Дону, легко увидеть, что ядро контрреволюционных отрядов составляли амнистированные белогвардейцы, то есть для них амнистия была просто способом увильнуть от заслуженной смерти, а вовсе не раскаянием и разочарованием в антикоммунизме. То есть оправданной мера по амнистии была только временно, когда надо было обеспечить тыл в Польской кампании. Но в долговременной перспективе она порождала новый виток классовой борьбы разгромленного класса.

И мы, глядя из 21-го века, имея за плечами опыт поражений социализма, гораздо лучше видим, куда можно было отступать и куда нельзя. И то, что не было видно оперу Паше Нилину в 20-х из сибирского городка, и то, что он не увидел за писательским столом, мы видим и знаем — в условиях разгрома контрреволюции могло показаться ненужной жестокостью репрессирование активного, но под влиянием обстоятельств отошедшего от дел белобандита, но, заглядывая в будущее, в котором такие вот амнистированные «крепкие мужики» («крепкий» здесь используется в терминологии 20-х, т.е. как кулак и середняк, которому до кулака полшага осталось), жестокостью это вовсе не кажется. Баулины, как собирательный образ кулака-повстанца с солидным военным опытом, на практике показали Советской власти, что могут самостоятельно возглавить крестьянскую контрреволюцию, Нилин старательно подчеркивает, что Баулин в банде Воронцова — самостоятельный авторитет. Да, с каждым поражением контрреволюции мельчали ее лидеры — от прожженых политиканов из Директории до твердолобого Колчака с царской администрацией за спиной, от Колчака к офицерской партизанщине, а потом к атаманщине. Но значит ли это, что не надо лишить контрреволюцию будущих, пусть даже мелких, вожаков?

Ефрем Ефремович, начальник угро — опытный человек, он хоть смутно, но представляет, что отпустить будущего лидера контрреволюции в районе нельзя. Он со своим опытом лучше разбирается в людях, чем 19-летний сопляк. Да, 19-летнему сопляку удалось временно перетянуть на сторону Советской власти этого лидера. Но партия, стоящая за Ефрем Ефремовичем, представляет, что это временное явление, что оно шатко и скорей всего это достижение не закрепится, вне зависимости, будет ли Советская власть к единоличникам добра или зла, отпустит его или определит на лесоповал.

Мы видим, что так оно и вышло. Амнистированные белогвардейцы, отбывшие ссылку кулаки, раскулаченные, отсидевшие свое контрики и гитлеровские пособники передали свои ядовитые идеи далее по наследству. Внуки и правнуки антисоветчиков прошлого щеголяли в петлюровских и гитлеровских одежках в 91-м, резко повылезали потомки дворян с воплями про реституцию, вытащили припрятанные кресты отцов и дедов престарелые потомки белоказаков.

Потому репрессирование Баулина в книге — не трагическая ошибка Советской власти или произвол отдельных партийцев, как писал Нилин, а один из допустимых ходов в ходе политической борьбы, ход, направленный на предотвращение будущих восстаний.

Вообще, роль морали в политической борьбе за коммунизм некоторыми современными «святенькими, но безрукими болванчиками» (как любил выражаться Ленин) очень сильно преувеличивается. Типа, коммунист не должен пользовать военную хитрость, должен быть простым и прямолинейным. Но вопрос: а на врага идти с открытым забралом? А уничтожать врага надо, получается, по таким канонам, только тогда, когда он благородно вышел на бой? Если так дальше развивать, то проще уж коммунистам сразу стреляться. Потому что по рыцарским канонам победить явно не получится.

Единственное, чем обусловливается поведение коммуниста — это не абстрактные заповеди, данные без учета условий, а только НАУЧНО ОБОСНОВАННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ. Нет ничего аморального в том, чтобы уничтожить врага, даже на каком-то этапе бросившего оружие, но фактически врагом быть не переставшего. Потому в рубке безоружных пленных казаков Подтелковым я усматриваю лишь политическую недальновидность и плохой расчет наличных сил, а вовсе не моральную предосудительность подобного поступка. Равно как и беспорядочные самосуды в захваченном в 1920 Крыму рассматривал бы как бессмысленную порчу пушечного мяса и военных специалистов, которых можно кинуть на польский фронт, и нарушение приказа главнокомандующего (что разлагает армию), как что-то аморальное. Не издай Фрунзе приказ о неприкосновенности пленных, и не угрожай Антанта интервенцией, и будь у РККА достаточно грамотных офицеров — да черт с ними, с офицерьем, меньше проблем будет в будущем. В 1919 это было бы еще ошибкой, а в 1920 это можно было уже себе позволить.

Враг коммунизма априорно вне морали. И контрреволюционеры 1990-х и позже это отлично доказали, погрузив миллионы людей в нищету, стравив их в националистических войнах, оставив без квартир, образования, медицины, принудив всю жизнь трудиться на горстку жадных и убогих по мировоззрению сволочей.

Потому проповедь Нилиным абстрактного гуманизма, моральной ответственности коммуниста перед врагом («абстрактным человеком») сегодня смотрится как фальшь, как выступление врага коммунизма, рядящегося в борца за «чистоту партии». Партия чиста не потому, что выполняет все обещания, а потому, что она побеждает на основе научной теории. Никому не нужна просравшая все полимеры партия, сохранившая белым пальто. История уже это наглядно нам показала.

И. Бортник
23/02/2021