№ 2/8 IV. 2017

---

Итак, какие выводы содержаться в данной работе? Давайте разбираться по тексту:

«Новое трудовое, коммунистическое общество строится на принципе товарищества, солидарности. Но что такое солидарность? Это не только сознание общности интересов, но и духовно-душевная связь, устанавливаемая между членами трудового коллектива. Общественный строй, построенный на солидарности и сотрудничестве, требует, однако, чтобы данное общество обладало высокоразвитой «потенцией любви», то есть способностью людей переживать симпатические чувствования. Без наличия этих чувствований солидарность не может быть прочной. Поэтому-то пролетарская идеология и стремится воспитать и укрепить в каждом члене рабочего класса чувство отзывчивости на страдания и нужды сочлена по классу, чуткое понимание запросов другого, глубокое, проникновенное сознание своей связи с другими членами коллектива. Но все эти «симпатические чувствования» — чуткость, сочувствие, отзывчивость — вытекают из одного общего источника: способности любить, любить не в узко половом, а в широком значении этого слова».

Кажется ясно, что Коллонтай учит молодежь тому, что коммунизм строится на солидарности и сотрудничестве. Стоит ли говорить, что такого рода формулировки совершенно ненаучны и представляют собой пустые абстракции? Любой слюнявый либеральный профсоюзник подпишется под этими словами: демократия строится на солидарности и сотрудничестве. Вот, например, некая Чаплыгина — целый кандидат социологических наук, в своей диссертации «Взаимодействие государства и профсоюзов в развитии социального партнёрства в современной России» учит нас:

«Идеи социальной стабильности, общественной солидарности, классовой интеграции и социальной динамики как ключевых показателей социального прогресса определяли сущность значительного числа социологических теорий рубежа ХIХ – ХХ веков. Понятия «консенсус и согласие» (О.Конт, Г.Спенсер), «солидарность и сотрудничество» (Э.Дюркгейм) рассматривались как «родовые» характеристики общества и как критерии социального прогресса, постепенно перемещаясь в методологию анализа социальных проблем в сфере труда. В числе основных исследовательских направлений: а) взаимоотношения труда и капитала, всесторонний анализ поведения и сознания реально функционирующих экономических субъектов с точки зрения их интересов, потребностей, специфики социального взаимодействия основных носителей капиталистических отношений (К.Маркс, Ф.Энгельс и др.); б) социальная роль экономических институтов во взаимоотношениях хозяйствующих субъектов: предпринимателей и рабочих (М.Вебер)».

Вот с такими гнилыми глашатаями капитализма «корреспондируется» товарищ первая в мире женщина-министр. Напомню, что социология — это позитивистская лженаука, которую научные проститутки придумали в противовес учению Маркса-Энгельса… чтобы было что преподавать в ВУЗах доверчивым интеллигентикам в круглых очках. Про Эмиля Дюркгейма следует ли говорить?

Быть может, скажете вы, товарищ Валерьев явно перегибает палку на основании вырванной из контекста цитаты, тем самым порочит доброе имя уважаемой феминистки? Думаю, что нет, потому что дальнейшая путаница Коллонтай является следствием непонимания отношения субъективного и объективного в обществе.

Далее, Коллонтай говорит, что из развитой способности любить вытекает чуткость, сочувствие и отзывчивость, которые только и могут солидарность сделать прочной. Следом, она вообще любовь объявляет организующим фактором. На каком основании сделан такой вывод не ясно.

«Что любовь является великой связующей силой, прекрасно понимала и учитывала буржуазия. Поэтому-то, стремясь упрочить семью, буржуазная идеология возвела в моральную добродетель «супружескую любовь»; быть «хорошим семьянином», в глазах буржуазии, было большим и ценным качеством человека».

Тогда как общеизвестно, что Энгельс указывал, что до пролетарских семей не было брака на основе любви. А отношения пролетарских пар показывают примеры любви потому что не опосредованны собственностью, которой у них просто не было в XIX веке. Цитата:

«До средних веков не могло быть и речи об индивидуальной половой любви. Само собой разумеется, что физическая красота, дружеские отношения, одинаковые склонности и т. п. пробуждали у людей различного пола стремление к половой связи, что как для мужчин, так и для женщин не было совершенно безразлично, с кем они вступали в эти интимнейшие отношения. Но от этого до современной половой любви ещё бесконечно далеко. На протяжении всей древности браки заключались родителями вступающих в брак сторон, которые спокойно мирились с этим. Та скромная доля супружеской любви, которую знает древность, — не субъективная склонность, а объективная обязанность, не основа брака, а дополнение к нему. Любовные отношения в современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества. Пастухи, любовные радости и страдания которых нам воспевают Феокрит и Мосх, Дафнис и Хлоя Лонга, — это исключительно рабы, не принимающие участия в делах государства, в жизненной сфере свободного гражданина. Но помимо любовных связей среди рабов мы встречаем такие связи только как продукт распада гибнущего древнего мира, и притом связи с женщинами, которые также стоят вне официального общества, — с гетерами, то есть чужестранками или вольноотпущенницами: в Афинах — накануне их упадка, в Риме — во времена империи. Если же любовные связи действительно возникали между свободными гражданами и гражданками, то только как нарушение супружеской верности. А для классического поэта древности, воспевавшего любовь, старого Анакреонта, половая любовь в нашем смысле была настолько безразлична, что для него безразличен был даже пол любимого существа.

Средневековье начинает с того, на чём остановился древний мир со своими зачатками половой любви, — с прелюбодеяния. Мы уже описали рыцарскую любовь, создавшую песни рассвета. От этой любви, стремящейся к разрушению брака, до любви, которая должна стать его основой, лежит ещё далёкий путь, который рыцарство так и не прошло до конца. Даже переходя от легкомысленных романских народов к добродетельным германцам, мы находим в «Песне о Нибелунгах», что Кримхильда, хотя она втайне влюблена в Зигфрида не меньше, чем он в неё, когда Гунтер объявляет ей, что просватал её за некоего рыцаря, и при этом не называет его имени, отвечает просто:

«Вам не нужно меня просить; как Вы мне прикажете, так я всегда и буду поступать; кого Вы, государь, дадите мне в мужья, с тем я охотно обручусь».

Ей даже в голову не приходит, что здесь вообще может быть принята во внимание её любовь…По общему правилу, невесту для молодого князя подыскивают его родители, если они ещё живы; в противном случае он это делает сам, советуясь с крупными вассалами, мнение которых во всех случаях пользуется большим весом. Да иначе и быть не могло. Для рыцаря или барона, как и для самого владетельного князя, женитьба — политический акт, случай для увеличения своего могущества при помощи новых союзов; решающую роль должны играть интересы дома, а отнюдь не личные желания. Как в таких условиях при заключении брака последнее слово могло принадлежать любви?

То же самое было у цехового бюргера средневековых городов. Уже одни охранявшие его привилегии, создававшие всевозможные ограничения цеховые уставы, искусственные перегородки, отделявшие его юридически здесь — от других цехов, там — от его же товарищей по цеху, тут — от его подмастерьев и учеников, — достаточно суживали круг, в котором он мог искать себе подходящую супругу. А какая из невест была наиболее подходящей, решалось при этой запутанной системе безусловно не его индивидуальным желанием, а интересами семьи.

Таким образом, в бесчисленном множестве случаев заключение брака до самого конца средних веков оставалось тем, чем оно было с самого начала, — делом, которое решалось не самими вступающими в брак. Вначале люди появлялись на свет уже состоящими в браке — в браке с целой группой лиц другого пола. В позднейших формах группового брака сохранялось, вероятно, такое же положение, только при всё большем сужении группы. При парном браке, как правило, матери договариваются относительно браков своих детей; и здесь также решающую роль играют соображения о новых родственных связях, которые должны обеспечить молодой паре более прочное положение в роде и племени. А когда с торжеством частной собственности над общей и с появлением заинтересованности в передаче имущества по наследству господствующее положение заняли отцовское право и моногамия, тогда заключение брака стало целиком зависеть от соображений экономического характера. Форма брака-купли исчезает, но по сути дела такой брак осуществляется во всё возрастающих масштабах, так что не только на женщину, но и на мужчину устанавливается цена, причём не по их личным качествам, а по их имуществу. В практике господствующих классов с самого начала было неслыханным делом, чтобы взаимная склонность сторон преобладала над всеми другими соображениями. Нечто подобное встречалось разве только в мире романтики или у угнетённых классов, которые в счёт не шли.

Таково было положение к моменту, когда капиталистическое производство со времени географических открытий, благодаря развитию мировой торговли и мануфактуры, вступило в стадию подготовки к мировому господству. Можно было полагать, что этот способ заключения браков будет для него самым подходящим, и это действительно так и оказалось. Однако — ирония мировой истории неисчерпаема — именно капиталистическому производству суждено было пробить здесь решающую брешь. Превратив всё в товары, оно уничтожило все исконные, сохранившиеся от прошлого отношения, на место унаследованных обычаев, исторического права оно поставило куплю и продажу, «свободный» договор. Английский юрист Г. С. Мейн полагал, что сделал величайшее открытие своим утверждением, что весь наш прогресс, сравнительно с предыдущими эпохами, состоит в переходе from status to contract — от унаследованного порядка к порядку, устанавливаемому свободным договором; впрочем, — насколько это вообще правильно, это было сказано уже в «Коммунистическом манифесте».

Но заключать договоры могут люди, которые в состоянии свободно располагать своей личностью, поступками и имуществом и равноправны по отношению друг к другу. Создание таких «свободных» и «равных» людей именно и было одним из главнейших дел капиталистического производства. Хотя это вначале происходило ещё только полусознательно и вдобавок облекалось в религиозную оболочку, всё же со времени лютеранской и кальвинистской реформации было твёрдо установлено положение, что человек только в том случае несёт полную ответственность за свои поступки, если он совершил их, обладая полной свободой воли, и что нравственным долгом является сопротивление всякому принуждению к безнравственному поступку. Но как же согласовалось это с прежней практикой заключения браков? Согласно буржуазному пониманию, брак был договором, юридической сделкой, и притом самой важной из всех, так как она на всю жизнь определяла судьбу тела и души двух человек. В ту пору формально сделка эта, правда, заключалась добровольно; без согласия сторон дело не решалось. Но слишком хорошо было известно, как получалось это согласие и кто фактически заключал брак. Между тем, если при заключении других договоров требовалось действительно свободное решение, то почему этого не требовалось в данном случае? Разве двое молодых людей, которым предстояло соединиться, не имели права свободно располагать собой, своим телом и его органами? Разве благодаря рыцарству не вошла в моду половая любовь и разве, в противоположность рыцарской любви, связанной с прелюбодеянием, супружеская любовь не была её правильной буржуазной формой? Но если долг супругов любить друг друга, то разве не в такой же мере было долгом любящих вступать в брак друг с другом и ни с кем другим? И разве это право любящих не стояло выше права родителей, родственников и иных обычных брачных маклеров и сводников? И если право свободного личного выбора бесцеремонно вторглось в сферу церкви и религии, то могло ли оно остановиться перед невыносимым притязанием старшего поколения распоряжаться телом, душой, имуществом, счастьем и несчастьем младшего?

Эти вопросы не могли не встать в такое время, когда были ослаблены все старые узы общества и поколеблены все унаследованные от прошлого представления. Мир сразу сделался почти в десять раз больше; вместо четверти одного полушария перед взором западноевропейцев теперь предстал весь земной шар, и они спешили завладеть остальными семью четвертями. И вместе со старинными барьерами, ограничивавшими человека рамками его родины, пали также и тысячелетние рамки традиционного средневекового способа мышления. Внешнему и внутреннему взору человека открылся бесконечно более широкий горизонт. Какое значение могли иметь репутация порядочности и унаследованные от ряда поколений почётные цеховые привилегии для молодого человека, которого манили к себе богатства Индии, золотые и серебряные рудники Мексики и Потоси? То была для буржуазии пора странствующего рыцарства; она также переживала свою романтику и свои любовные мечтания, но на буржуазный манер и в конечном счёте с буржуазными целями.

Так произошло то, что поднимающаяся буржуазия, в особенности в протестантских странах, где больше всего был поколеблен существующий порядок, всё более и более стала признавать свободу заключения договора также и в отношении брака и осуществлять её вышеописанным образом. Брак оставался классовым браком, но в пределах класса сторонам была предоставлена известная свобода выбора. И на бумаге, в теоретической морали и в поэтическом изображении, не было ничего более незыблемого и прочно установленного, чем положение о безнравственности всякого брака, не покоящегося на взаимной половой любви и на действительно свободном согласии супругов. Одним словом, брак по любви был провозглашён правом человека, и притом не только droit de l’homme, но, в виде исключения, и droit de la femme.

Но это право человека в одном отношении отличалось от всех остальных так называемых прав человека. Тогда как эти последние на практике распространялись только на господствующий класс — буржуазию — и прямо или косвенно сводились на нет для угнетённого класса — пролетариата, здесь снова сказывается ирония истории. Господствующий класс остаётся подвластным известным экономическим влияниям, и поэтому только в исключительных случаях в его среде бывают действительно свободно заключаемые браки, тогда как в среде угнетённого класса они, как мы видели, являются правилом.

Полная свобода при заключении браков может, таким образом, стать общим достоянием только после того, как уничтожение капиталистического производства и созданных им отношений собственности устранит все побочные, экономические соображения, оказывающие теперь ещё столь громадное влияние на выбор супруга. Тогда уже не останется больше никакого другого мотива, кроме взаимной склонности».

И:

«Заключение брака в современной нам буржуазной среде происходит двояким образом. В католических странах родители по-прежнему подыскивают юному буржуазному сынку подходящую жену, и, разумеется, результатом этого является наиболее полное развитие присущего моногамии противоречия: пышный расцвет гетеризма со стороны мужа, пышный расцвет супружеской неверности со стороны жены. Католическая церковь, надо думать, отменила развод, лишь убедившись, что против супружеской неверности, как против смерти, нет никаких средств. В протестантских странах, напротив, буржуазному сынку, как правило, предоставляется бо́льшая или меньшая свобода выбирать себе жену из своего класса; поэтому основой для заключения брака может служить в известной степени любовь, как это, приличия ради, постоянно и предполагается в соответствии с духом протестантского лицемерия. Здесь гетеризм практикуется мужем не столь энергично, а неверность жены встречается не так часто. Но так как при любой форме брака люди остаются такими же, какими были до него, а буржуа в протестантских странах в большинстве своём филистеры, то эта протестантская моногамия, даже если брать в общем лучшие случаи, всё же приводит только к невыносимо скучному супружескому сожительству, которое называют семейным счастьем. Лучшим отражением обоих этих видов брака служит роман: для католического — французский, для протестантского — немецкий. В том и другом «он получает её»: в немецком молодой человек — девушку, во французском муж — пару рогов. Не всегда при этом ясно, кто из них оказывается в худшем положении. Поэтому-то скука немецкого романа внушает французскому буржуа такой же ужас, как «безнравственность» французского романа — немецкому филистеру. Впрочем, в последнее время, с тех пор как «Берлин становится мировым городом», немецкий роман начинает менее робко относиться к таким давно хорошо известным там явлениям, как гетеризм и супружеская неверность.

Но и в том и в другом случае брак обусловливается классовым положением сторон и поэтому всегда бывает браком по расчёту. Этот брак по расчёту в обоих случаях довольно часто обращается в самую грубую проституцию — иногда обеих сторон, а гораздо чаще жены, которая отличается от обычной куртизанки только тем, что отдаёт своё тело не так, как наёмная работница свой труд, оплачиваемый поштучно, а раз навсегда продаёт его в рабство. И ко всем бракам по расчёту относятся слова Фурье:

«Как в грамматике два отрицания составляют утверждение, так и в брачной морали две проституции составляют одну добродетель».

Половая любовь может стать правилом в отношениях к женщине и действительно становится им только среди угнетённых классов, следовательно, в настоящее время — в среде пролетариата, независимо от того, зарегистрированы официально эти отношения или нет. Но здесь устранены также все основы классической моногамии. Здесь нет никакой собственности, для сохранения и наследования которой как раз и были созданы моногамия и господство мужчин; здесь нет поэтому никаких побудительных поводов для установления этого господства. Более того, здесь нет и средств для этого: буржуазное право, которое охраняет это господство, существует только для имущих и для обслуживания их взаимоотношений с пролетариями; оно стоит денег и вследствие бедности рабочего не имеет никакого значения для его отношения к своей жене. Здесь решающую роль играют совсем другие личные и общественные условия. И, кроме того, с тех пор как крупная промышленность оторвала женщину от дома, отправила её на рынок труда и на фабрику, довольно часто превращая её в кормилицу семьи, в пролетарском жилище лишились всякой почвы последние остатки господства мужа, кроме разве некоторой грубости в обращении с женой, укоренившейся со времени введения моногамии. Таким образом, семья пролетария уже не моногамна в строгом смысле этого слова, даже при самой страстной любви и самой прочной верности обеих сторон и несмотря на все, какие только возможно, церковные и светские благословения. Поэтому и постоянные спутники моногамии, гетеризм и супружеская неверность, играют здесь совершенно ничтожную роль; жена фактически вернула себе право на расторжение брака, и когда стороны не могут ужиться, они предпочитают разойтись. Одним словом, пролетарский брак моногамен в этимологическом значении этого слова, но отнюдь не в историческом его смысле».

Даже эти два кратких отрывка в сто крат полезнее путанной болтовни Коллонтай. Таким образом, любовь вовсе не была ни организующей, ни тем более скрепляющей силой. Любовь по Энгельсу, собственно, — в классовом обществе вообще редкое несвойственное исключение.

Коллонтай в своей заметке, конечно, хотела в публицистическом плане направить и подбодрить молодежь. И в этом качестве её работа может быть кем-то и призвана удовлетворительной для того исторического момента. Но научного, марксистского анализа в статье просто нет. Нагромождение ангажированных мыслей.

Коллонтай, видимо в угоду моде, разделила рассмотрение вопроса половой любви от брака и семьи. Обратите внимание, что Энгельс половую любовь рассматривает исключительно в рамках рассмотрения брака и семьи. И это не просто так, потому что половую любовь без брака и семьи вообще определить невозможно. Коллонтай же искусственно вырвав половую любовь из вопроса о браке и семье, во-первых, размыла её содержание и намешала со всем подряд: с дружбой, с «психическим состоянием человека» (?), с половым актом, с товариществом и т. п. Во-вторых, была вынуждена ввести заменяющее браку и семье понятие — биологическую потребность или биологический инстинкт. Эту ересь она не могла не накуролесить, потому что любовь нужно было к чему-то «прицепить», иначе все выглядело бы как божий промысел или «природа человека». Хотя в общем-то у неё так и получилось, просто вместо «природы человека» она заявила «биологию человека». Хотелось бы спровадиться у радетелей Коллонтай — что же эта за такая биологическая потребность в любви? В половой любви? Еще и с синонимом «здоровый половой инстинкт»!

Эта путаница закономерно приводит Коллонтай ко всякого рода глупости:

«Мужчина не потому сходится с женщиной, что здоровое половое влечение властно потянуло его к данной женщине, а наоборот, мужчина ищет женщину, не испытывая еще никакой половой потребности с тем, чтобы, благодаря близости этой женщины, вызвать половое влечение и, таким, образом, доставить себе наслаждение самым фактом полового акта».

То есть, если мужчина сходится с женщиной по здоровому половому влечению, а не «подбирает» женщину под свое нездоровое (видимо) половое влечение — это и есть мораль Коллонтай?

И далее:

«С другой стороны, телесное влечение двух полов за тысячелетия социальной жизни человечества и смены культур обросло целым наслоением духовно-душенных переживаний. Любовь — в ее теперешнем виде — это очень сложное состояние души, давно оторвавшееся от своего первоисточника — биологического инстинкта воспроизводства — и нередко резко ему противоречащее. Любовь — это конгломерат, сложное соединение из дружбы, страсти, материнской нежности, влюбленности, созвучности духа, жалости, преклонения, привычки и многих, многих других оттенков чувств и переживаний. Все труднее при такой сложности оттенков и самой любви установить прямую связь между голосом природы — «Эросом бескрылым» (телесным влечением пола) и «Эросом крылатым» (влечением тела, перемешанным с духовно-душевными эмоциями). Любовь-дружба, в которой нет и атома физического влечения, духовная любовь к делу, к идее, безликая любовь к коллективу — все это явления, свидетельствующие о том, насколько чувство любви оторвалось от своей биологической базы, насколько оно стало «одухотворенным»».

Выходит так, что дружба, «духовная любовь к делу, к идее, безликая любовь к коллективу», короче говоря, любовь в самом широком смысле слова, по коллонтай — это продукт биологического инстинкта размножения, который с развитием общества, «с течением тысячелетий существования человеческого общества осложнился, обрастая все новыми и новыми духовно-душевными переживаниями»! Конкретно эта теория, на мой взгляд, даст фору самому смелому фрейдизму.

В общем! Не удивительно, что молодежь, которая читала данную работу, часто толковала её в том духе, что социалистическая любовь должна быть свободной, но главное, чтобы были какие-то там переживания.

«Мораль рабочего класса, поскольку она уже выкристаллизовалась, напротив, отчетливо отбрасывает внешнюю форму, в которую выливается любовное общение полов. Для классовых задач рабочего класса совершенно безразлично, принимает ли любовь форму длительного и оформленного союза или выражается в виде преходящей связи. Идеология рабочего класса не ставит никаких формальных границ любви. Но зато идеология трудового класса уже сейчас вдумчиво относится к содержанию любви, к оттенкам чувств и переживаний, связывающих два пола».

Чем же это отличается от мелкобуржуазной морали?

Таковы краткие замечания к статье Коллонтай, которая, на мой взгляд, является поверхностной, описательной, леваческой, немарксисткой и, следовательно, только причиняет путаницу вопроса.

В. Валерьев
24/04/2017