1918 год… Первые дни ноября…

Разбросанные по горным ущельям и долинам лесам, до последнего патрона, дрались верные сыны Красного Урала, «Осиного гнезда» по определению белых. Но враг силён… и, оставляя кровавый след, скрепя сердце, отступили красные партизаны, сдавая на раззор родимые места…

Кузино… Сабик… Сарга… 64 разъезд… Сылва… Илим… Кин… Да не перечесть всех мест, где в боях не раз лилась трудовая кровь уральцев за дело Октября, за Власть мозолистых рук…

С каждым днём редели славные ряды боевых дружин-отрядов. Но оставшиеся в живых, малые числом, но сильные духом, упорно защищались, не раз заставляя отступать войска армии «бело-зелёных демократов».

Вот один из отрядов, имеющий громкое название полка, забравшись вёрст на 15 в сторону от железной дороги, в глухую деревеньку в лесистых горах, приготовился отдохнуть в день Октября… Вечером 6 ноября бойцы разместились по хатам, хоть голодно, да тепло, пайка давно уже не привозили…

А на улице выпал первый снег, слегка запудривший землю и угрюмый ельник, густо растущий по низине за деревней. В воздухе слегка морозит, ночь покрывает темнотой окрестности. Дрём берёт разопревших от малинного «чая» отрядников, и вскоре все засыпают богатырским сном…

Лишь только за околицей деревни по земле раздается дробное цоканье подков дежурного разъезда…

Да не спит и командир «полка», рано поседевший ветеран-уралец, не раз отмеченный пулями в боях…

Да и как спать: летом, отступая, увёл он крупный отряд земляков добровольцев, а к осени осталось 70 человек пехоты и 25 конницы, а война вся впереди. Черные, как уголь, глаза бойко шмыгают, сотый раз рассматривая директиву Штабрига…

А там значилось:

«В день Октябрьской Революции, 7 ноября, предлагается занять ж.д. станцию „Кордон“, зайдя в тыл вёрст на 15, лесом по болоту, от деревни Р. Остальные части бригады ведут наступление в лоб по ж.д. Справа демонстрирует кавалерийский полк „Стеньки Разина“, 6/ХІ-1918 г. Комбриг Томин».

— Людей то маловато и устали, голодны ребята-то, а выступать нужно, — решает Захарыч, как обычно звали красноармейцы командира.

— Товарищ Фельдман, встань-ка да пошли дежурного, чтобы сообщил командирам, завтра в 4 утра подъём, выстроиться у Штаба, да пусть дежурный найдёт проводника, знающего окрестные места.

И дремавший за столом грузный адъютант, нехотя поднимаясь, уходит в зимнюю половину избы, где отдает приказание дежурному.

Передавши приказание, возвратясь в Штаб, Фельдман растягивается на голбчике у печки и моментально засыпает, храпя во всю. За ним последним засыпает и комполка, не раздеваясь легши на скамье… Все спят, умаявшись, лишь дежурные бодрствуют.

А на Востоке уже занимается чуть-чуть света, новый день — день Первой Годовщины Красного Октября.

Светает, пропели уже первые петухи, горластым криком оживляя тихий полумрак, и мало-по-малу в избушках засветились мигающие огоньки жировушек. Под окнами изб в предрассветной полумгле замелькали силуэты людей. Улица двухсторонка огласилась словами фронтового подъёма:

— Эй, братва, вылетай! Стройся! Седлай! По коням!

И по занятым бойцами избушкам поднялась спросонья суета — сборы «в два счёта». Загромыхали винтовки, шашки, и через несколько минут привычно «полк», дрожа от резкого перехода из тепла, был готов, выстроившись у штаба.

Отрядники, снижая голоса, гомонили, расспрашивая друг друга и командиров:

— Куда?

— Почему выстроились?

Их ближайшие командиры, сами не зная, отвечали:

— Вот выйдет Захарыч, скажет куда пойти.

В это время комполка, уже вздремнувший, выходит, прихрамывая, на улицу и, видя отряд готовым, здоровается попросту, ответом слышится приветливый гул голосов партизан.

Остановившись в центре отряда, окинув бдительным взором красноармейцев, Захарыч поздравляет их с наступающим Великим Праздником Октября. Постепенно воодушевляясь, в бесхитростно-простых словах, характерно шепелявя, в своей речи, горящей пылом старого подпольщика, Захарыч призывает отряд на бранный подвиг в честь первой Годовщины Власти рабочих и крестьян. Слова, как молния летя, будируют отрядников, всегда готовых пойти за испытанным командиром…

— Сегодня или умрём, или с лихвой отомстим бело-чехам за Саргу, за 64 разъезд, за наших расстрелянных под Сылвой товарищей. Сегодня мы должны отпраздновать наш праздник на славу. Смерть без пощады белогвардейщине. Даёшь Кордон, — закончил командир.

На момент характерная тишина, а потом одобрительный гул голосов, похожий на рокот бегущей по ущелью горной речки. Каждый боец, задетый за живое, по своему ответствовал на призыв.

Кто бога и угодников с роднёй по женской линии поминал для чего-то, а кто искромечущим взглядом, сжимая винтовку, искал невидимого врага… И весь отряд, голодный, усталый от недавних переходов, боёв, в тот момент жил одной мыслью:

— «Или победить, или умереть».

В ожидании проводника красноармейцы «вольно закурили»…

А в это время к группе, где стоял командир, подошёл, издали снимая шапку, седой, но бодро-кряжистый, старик-крестьянин в сопровождении дежурного по Штабу красноармейца…

— Меня вот энтот солдатик нарядил дорогу, значит, Вам показать, дак я вот и пришёл. А куды надо Вам? — говорит крестьянин.

— Нам прямиком на Кордон надо, хорошо поведёшь — денег не пожалею, заведешь неладно — пристрелим, — отвечает Захарыч.

— Мне што, я не за деньги, по чести, на кой ляд мне деньги, я, господин товарищ хороший, не за прибыль, а по-хорошему пожеланию, — возражает старик.

Откашлявшись иль от непривычно долгой реплики, иль с горя в душе, говорит:

— Сына, Петра моева эти как их, чехи-то, бымши намедни, наездом будучи, убили, сукины дети. Дак вот за сына, за сына я поведу Вас к им, хошь раз да стрельну по собакам, — говорит старик, смахнувши на кулак набежавшую в кратком рассказе слёзу.

— Ну, а коли так, значит веди нас, дедко, мы за тебя и за сына всыплем чехам, если выйдет удачно, — кончает командир, похлапывая по плечу старика и одев на него истормошённую в руках шапку.

Своей неподкупной прямотой старик сразу завоевал доверие всего отряда и после рассказа стал как-бы родным дружно сжившимся партизанам-уральцам.

Спустя некоторое время, слегка шелестевший от налетевшего ветра лес проглотил углубившийся в него отряд.

Растянувшись живой змейкой, тянутся по лесу уральцы: передом проводник с разведкой, пехота, в центре четыре «Максимки»и два «Кольта» тянутся в ручную и на плечах… А задом конница, сдерживая застоявшихся лошадей, едут, проклиная дорогу, которая для их верхом становится непригодной.

Старание соблюсти тишину нет-нет да и срывается, то «Максимка» стукается о колодину, отпущенный цепной чембур узды мирно раз-два звякнет, то пехотинец, споткнувшись неожиданно для себя, громко помянет «многострадальную мать». И так осторожная тишина Уральской тайги нет-нет, да и отзовётся недалеким эхом на звук…

Цикнув сердито на оступившегося, тихо идут Уральцы, молчат, лишь в отощалых животах бурчит с голодухи, и каждый думает:

— Займём Кордон, поедим в волю.

На полдороге, по приметам проводника, отряд отдыхает…

Кони копытом сбивают снег, щиплют скудную отаву-осоки… Люди курят: «Чеб доми не журились», — по выражению хохла-пулемётчика Коробки. Своеобразный философ-комик отряда партизан, любимец, скажет слово — умрёшь со смеху, а на деле мастак, рука-парень. Дымит папиросами братва, и за неимением последней услады — табаку, курят по заявке:

— Ванька, мне «сорок».

— Мне «двадцать», Петруха.

— Мне «десять».

А в результате последний по заявке, обжигая губы, дымит, слез жмурясь от дыма бумаги, под шутки счастливцев:

— Мундштук да вата для нашего брата.

Передохнувши, двинулись дальше навстречу фортуне боя.

Лесная заросль с каждым шагом стала густо непроходимой. Громадный пирамидовидный ельник, часто раскинувшись, заслоняет проходы своими лапчатыми сучьями…

Твёрдый грунт еле заметной тропинки сменяется, клейко чавкающей под ногами тиной болотины… Кое где по сторонам видны подозрительно гладкие поляны с мутно подмигивающими, слегка замёрзшими лужами бездонных чарусов-окошек. Берегись, незнающий тайны лесных тропинок путник…

Мутные лужицы поймы-трясины стерегут каждый неверный шаг. Дашься обману чистой поляны, зайдёшь отдохнуть, напиться водицы — пропал… Смерть неминучую, жуткую получишь в недрах мутно-мигающего чаруса…

Предупреждённые стариком, осторожно гуськом продвигаются уральцы между кочек и колодин… Конные, давно уже спешились и, отирая потные и исцарапанные в кровь сучками лица, ругня ругают дорогу, не в меру тяжёлую не только для конных, но и для пеших.

Как-бы то ни было, а время идёт, и с каждым шагом цель назначения уральцев приближается. Время уже за полдень… Лес, чуть изменяясь в составе, редеет, вместо угрюмых тёмно-зелёных елей мелькают белые стволы берёз…

Проводник, поглядев кругом, походив, сообщает остановившимся партизанам:

— На дорогу-то попал верно, пять лет не был, думал собьюсь, ан нет, версты три-четыре осталось, да больно плоха дорога-то будет — болото.

Сообщение приподнимает дух уставших в переходе уральцев. Усталость сменяется нервной оторопью, обычное состояние перед боем. Ропоту, ругани места не остаётся, всё вытесняется жутью, тревогой… Шагают дальше, сторожась каждого хруста сучьев, шелеста, проверяют затворы винтовок, клинки пробуют, ходят-ли в ножнах. Подтягиваются все молчаливо.

Нервно взвинченные до отказа, уральцы идут торопливо, томительно длинный час, другой…

Кажись и конца нет этой проклятой дороге-болоту, в душах уже вкрадывается спутник неудач — сомнение.

— Верно-ли ведёт проводник? А как обманул?

Но проводник, тоже верно захваченный переживаемой жутью, бодро уверенно идёт, сопровождая разведку…

А вот, чу… Заглушённый свисток паровоза: «Гу-у-у-у-у», — раздаётся в лесу, отдаваясь в ухе каждого из красных, мозг, моментально схватывая, соображает:

— Наверно броневик — пулемёты.

Жутко. Лес не шелохнётся, как-бы выжидая что-то, молчит.

Вот проводник встал, разведка тоже. Старшие со стариком идут к комполка, говорят что-то. Захарыч командует тихо:

— Стой. Командиры ко мне.

Братва сгрудилась тоже, разговор переходит в таинственный полушопот. Лица у одних бледнеют, у иных горят. Более слабые духом или неверующие в удачу от природы шепчут:

— Ничего не будет, разобьют чехи.

— Как на 64-м под Саргой, также.

— И не уйти, здесь лес, слева белые, прямо тоже, вправо — кругом. Нет, пропали.

Бодрые духом — нетужилки по уральски — яро, как в игре в карты, возражают, хотя внутри, может, и не веря удаче в связи с прошлыми невзгодами:

— Чё вы, ребетя, али мы не бивали их, чехов-то. Под Шамарой то у Сылвинского моста недавно ведь наловили их уйму.

— Не трусь, с Захарычем не пропадём. Это не Марков под Сургой.

Командиры, окончив совещание, повели отряд ближе к цели.

Лес, укутанный синеватой дымкой осеннего тумана, совсем поредел. Вышли на дорогу, идущую с 59 разъезда на ст.Кордон…

Ещё раз остановились. Пешая разведка ушла вперёд… 12 человек удальцов, вооружённых карабинами и гранатами… Конные слезли с лошадей, свели их взад, оставив коноводов… Напряжённость доходит до одури, в висках стучит, сердце рвётся в груди, колотясь неистово… А оттуда, со станции слышится тюканье топора, видимо дрова рубят к ночи… Время шестой час. Чуть темнее, а в лесу, пожалуй, совсем темно. Вот опять слышно: пыхтит паровоз, двигаясь, лошади ржут… вагон брякнул буферами. А вот двери с разгону стукнулись, взвизгнув, у закрываемого вагона. Значит, чехи есть, не ждут гостей. А вот и разведка, торопливо шагая, почти ползком возвращается, ведя за собой кого-то:

— Поймали у будки на переезде, дрова рубил, стрелочник станции, — докладывает командиру полушопотом разведка, держа дрожащего с перепугу «пленника».

Тот на вопрос Захарыча о численности чехов торопливо, сбиваясь, сообщает:

— Стоит один броневик без прислуг, запасная артиллерия, ероплан на площадке, 100 лошадей привязаны у станции — казачьи. Три эшелона, ближний с людьми. Три батальона 6 чешского полка и на отдыхе стоят и… и… и… ик… ик… — икает, дробя зубами, невольный пленник, желая, видимо, ещё сказать что-то…

Но сообщение:

— Броневик, артиллерия. Три батальона.

При дополнении от разведки:

— Секретов, цепей, постов нет. Один только на броневике и у орудий, — заставляют Захарыча быстро действовать:

— Конным оставаться тут на скрёстке против станции. В случае казаки загонят бой в упор — наверняка. Соблюдать тишину. Пулемёты в центр, стрелять по вагонам в середину шагах в двадцати.

— Ты, Князев, с пешой разведкой вали ползком слева вплотную в канаву к вагонам, после обстрела пулемётами открывай их и глуши гранатами спящих.

— А, ты, Фельдман, по специальности на броневик, а я после обстрела с остальными навалюсь на подмогу.

Приказание отдано, отряд пополз, как охотник на зверя…

На станции тихо… Лишь не угомонный паровоз, мерно громыхая шатуном, видимо, маневрирует, возя что-то…

Едва слышный шорох ушедших, смолкают и засевшие в засаде конные, терпению коих пришёл конец, чуть-чуть ближе к станции…

Хочется видеть врага ближе… Но вдруг… Видно с пригорка. Мелькнула струйка, другая, третья, четвёртая бело-жёлтых вспышек, и тихие лесные дебри огласились заливистым хохотоньем пулемётных очередей «Макси»…

Зататакал, резко отдаваясь в лесу, «Кольт»… «Люйс» затараторил по казански скороговоркой… Затарахтели винтовки, карабины, резко хлеща застывший было воздух… Гранаты, басовито гудя и визжа трелью осколков, уходящих в высь, дополнили недостающие мелодии боево-жаркого концерта.

Музыка, красиво-жуткая не только для тех, кто взял ноту первый, а кто проспал — тому худо.

Для пополнения деталей к картине боя вошедшая в раз кучка смельчаков, предводительствуемая Захарычем, наваливается на эшелон чехов…

Пулемёты смолкли. Винтовки разрозненно токают, то тут, то там, гранаты кое где, шипя, взрывают закрытых в вагонах чехов…

Но главенствует с оставшимися в одном белье чехами рукопашная, смерть несущая схватка… Разошлись ребята, шинели благоразумно оставлены ещё во время подкрадыванья к зверю. А зверь оказался добр — матёрый: винтовку спросонья забыв, зубами грызётся, не сдаваясь…

Но удача на стороне красных уральцев, казаки по образу пешего хожденья утекли заблаговременно… Артиллерия взята, а тут ещё разобранный самолёт, пулемёты, продбаза… Броневик адъютантом взят. Три состава с награбленным чехами добром остались трофеями голодным и раздетым победителям, да живьём взяты сто с лишним чехов — ждут своей участи и стоят, как бараны.

А неугомонный, всё ползающий с одним вагоном паровоз в переполохе утёк на восток, не заметили, да и не знали…

А крупный зверюга в нем был, сиятельный: его высоко — чёрт не разберёт, князь свет Голицын, «храбрый» генерал Учредилки, революционер из тех, что поют, истово крестясь: «Боже, царя храни». На сей раз страхом отделался, легко, ваше сиятельство, часть туалета малость, наверняка, попортивши, — ну впредь не поддавайтесь, головой поплатитесь…

Вскоре стихли хлёсткие звуки выстрелов, в одиночку и лес замолк, не отзываясь раскатистым эхом…

А потом… В лесу у костров обильно закусывающие красноармейцы мирно вели беседу:

— А ловко мы их накрыли — врасплох.

— М-м-да-а-а… ловко…

— А проводник-от, што-што старик, а тоже разъярился — прикладом лупит и приговаривает: «За сына», — грит, — «получай!».

Долго ещё вспоминали Уральцы славно справленный день Октябрьской Революции.

А.И. Медведев

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.105.Л.2-10.