Воспоминания уральского большевика А.С. Власова

В 1907 году я был выбран от Миньярской организации на съезд РСДРП ↓.

Тогда, как вы знаете, мы не в большой чести были. Съезд в Москве, как ныне, в Кремле, с почётом да музыкой, тогда ведь устроить было нельзя: угодили бы все в тюрьму, а поэтому съезд был назначен за границей.

Где был назначен с-д, мы на местах не знали, сделано это было для того, чтобы охранка, жандармы преждевременно об этом не пронюхали, капканов нам не поставили.

В Уфе, в Губернском комитете дали мне явку, условный адрес в Петербург тогдашний, и покатил я с нашего Урала в далёкий путь.

Жена с плачем проводила: «Не увидеть мне тебя больше». Это было и не мудрено, шпики на каждом шагу, можно сказать, торчали.

Хотя я был тогда нелегальный, но ехал свободно, паспорт был хороший. Но всё же во время поездки приходилось держаться на стороже: хотя глаз и был наметан на шпиков, а нарваться можно, и тогда одним делегатом на съезде будет меньше, а главное большевистский голос пропадёт.

А насчет разговоров дорогой соблазна было много. Правительство усиливало зажим, и это после некоторых свобод 1905 г. было многим не по нутру, часто разгорались горячие споры. Иногда не удержишься, вставишь слова два, а то наводящий вопрос задашь, чтобы угару поддать.

Для любопытствующих, а их ведь дорогой много, я выдумал цель своей поездки — с Белорецких заводов кровлю в Питер продали, а она по прибытии оказалась частично ржавой, еду пересортировку производить. А так как я действительно сортировщиком работал, выходило правдоподобно.

Доехал до Питера благополучно. Явка была в большевистской фракции Думы. Познакомился с Алексинским, он тогда большевиком был, худенький, вертлявый, говорливый и едкий, потом я это в Думе наблюдал.

Устроили через организацию на квартиру, к сочувствующим одним.

Съезд оттягивался. В Питере ещё происходили выборы, шла предсъездовская кампания. Пришлось и мне в ней участвовать. Встретил одного старого товарища, раньше вместе в Елисоветграде работали — Ваня. Он меня и взял в работу, начал по собраниям в рабочих районах таскать.

Шли споры, борьба, кого выбирать на съезд, большевиков или меньшевиков, а из этого вытекало — что на съезде разбирать.

Большевики проводили революционные взгляды, настаивали на необходимости учесть уроки вооружённой борьбы, необходимость вооружённого восстания, без которого дела не сделаем, рабочий класс не освободится; из этого вытекало и отношение к другим партиям, к оценке думской работы, словом весь курс дальнейшей партийной работы.

Меньшевики и тогда уж на Макдональский, социал-предательский курс переходили, проповедовали легальный способ борьбы, старались революционность смазать, чтоб царизм сильно не серчал, на них не налегал, о вооружённом восстании, насилии, как они называли, и говорить боялись, старались не давать.

Отсюда и к другим вопросам свой подход. Парламент думский одобрить, с буржуазными, либеральными партиями не ссориться и т. д. Словом галиматья.

Интересно было наблюдать, что часть рабочих, квалифицированных главным образом, вкусивших кое-какую науку на имевшихся тогда курсах, обеспеченных, клонила в сторону меньшевизма, а некоторые так прямо ярыми меньшевиками были, как Чирков, потом я это на съезде проверил.

Эта история сейчас в Европе и Америке в большом масштабе происходит: квалифицированная рабочая верхушка, подкормленая капиталистами, за соц. предателями тянется, рабочей массе голову морочит. Ну, да не надолго, до первой встречи, живо туман то рассеется. Об этом с одной стороны капиталисты, на свою беду позаботятся, а с другой стороны коммунистические партии. Они сейчас везде имеются и опыт нашей борьбы даром не прошёл.

В Питер набралось съездовцев порядочно. Были и Пермяки — студент Новодворов, Зелёный-Фролов.

Охранка что-то почуяла, засуетились шпики. Выяснилось, что и за моей квартирой началась слежка, хозяева забеспокоились, нужно было убираться.

Нас начали группами, по несколько человек переправлять в Финляндию, въезд в которую тогда был свободный.

Поехали мы группой: Назар, студент и я. На Финляндском вокзале шныряли шпики, щёлкали фотографические аппараты. Но всё обошлось благополучно, и мы без задержки доехали до ст. Куакало, где у одной финки было обусловлено помещение.

В это время в Куакало жил Владимир Ильич с Надеждой Константиновной. Занимали они нижний этаж небольшой дачи, вверху жил Богданов, автор «Политической Экономии».

По приезде оказалось, что помещение у финки ещё не освободилось, и нам пришлось временно устроиться у Владимира Ильича, которого я увидел тогда в первый раз.

Я знал его по его сочинениям, знал как нашего большевистского лидера и ожидал встретить нечто олимпийское.

И тогда ведь бывало, что некоторые агенты ЦК форсу напускали при своих поездках на места.

Надежда Константиновна чай пить пригласила, с дороги, вскоре вышел и Владимир Ильич, по домашнему, в рубашке с поясом, просто поздоровался, заговорил и сразу почувствовался свой человек, товарищ действительный.

Изучают ныне его творения, штудируют, выполняют, а вот его отношение к товарищам перенять не могут, нынче к секретарю райкома, ячейки со страхом подходишь, один вид-то какой, а о товарищеской чуткости у многих и понятия нет.

Поговорили за столом, потом разговор продолжался на веранде, причем говорили больше мы, а Ильич слушал, расспрашивал и интересовался настроением на нашем Урале среди рабочих, крестьян, а когда мы уклонялись в сторону, он небольшим наводящим вопросом направлял разговор в нужную сторону.

Умел он слушать, вот тоже достоинство, усвоенное очень немногими.

Пробыли мы у Владимира Ильича не долго, вскоре освободилась квартира у финки и мы переселились туда, но и после этого мы бывали там каждый день. Разговоры происходили, конечно, не всё время. Владимир Ильич много писал, занимался, время было ведь предсъездовское.

Каждый день приезжало много товарищей из Питера, обсуждались разные вопросы, я недостаточно тонко в них разбирался и близкого участия не принимал, а потом казалось основное и так ясно. Часть приезжающих оставалась в Куакало, часть селились по другим финским станциям. К нам вскоре в квартиру вселился приехавший позже Зелёный-Фролов.

Раз мы ездили с Владимиром Ильичев в Териоки на предсъездовскую, по техническим вопросам, конференцию. Народу было порядочно, большевики и меньшевики, была там и старуха Вера Засулич (старая старуха, ничего героического, а я думал встретить бой-бабу). Встретил я там в первый раз Дана, который мне сразу органически стал неприятным, похож он был на галантерейного купчика, изюминка.

Наконец насчёт технической стороны съезда было всё налажено, и мы поехали, сперва до маленького финскою порта Гонге, а оттуда на зафрактованном Шведском пароходе в Копенгаген, в Данию, где предполагалось провести съезд.

Ехали мы, конечно, без разрешения русских властей, и в районе наших вод были опасения, что сторожевые суда нас могут задержать.

Погода всё время дороги была отвратительная, качало так, что я всё время пролежал на койке, вспоминая царя Давида.

Никто нас не задержал, и мы благополучно добрались до Копенгагена, правда с зеленоватыми лицами, порядочно из нас повыкачало.

Здесь были уже приготовлены для нас помещения как для жилья, так и для заседаний. Народу собралось много, т.к. кроме приехавших с нами на пароходе, ожидали ещё приехавших другим путем.

Открытие съезда задержалось и мы втроем: студент, Зелёный и я пошли побродить по городу. Все мы смахивали на азиатов, сродни ведь, нас мальчишки приняли почему то за японцев, увязались толпой, галдят: «Япон-пой, Япон-пой!». Еле от них отделались.

Наш Ц.К., верхушки, собрались, волнуются что-то, ходят взволнованные Датские эс-ки, что то неладно. Оказывается съезд открывать не разрешают, несмотря на прежде данное разрешение: сказалось родство с русским царём. Мало этого, предлагают немедленно выбраться из страны, иначе грозят арестом и выдачей нашему правительству: вместо съезда то тогда изволь-ка в Нарым, а то и ещё похуже.

Пришлось срочно убираться. Взяли пароход и перебрались в Швецию, благо недалеко, только залив переехать.

Попали в Мальме, порт небольшой. Встретили нас шведские товарищи рабочие с красными флагами, честь честью, проводили в рабочий дворец. Помещение довольно хорошее, но для жилья не приспособленное.

Устроили собрание, пошли разговоры, а в это время в Датском парламенте по запросу эс-ков шли прения на наш счет, и пока мы разговаривали, пришла телеграмма о разрешении проехать Данией.

Снова вернулись в Копенгаген и оттуда целым поездом двинулись в один из Норвежских портов.

На станциях поезд почти не останавливали, так торопились нас вывезти, но несмотря на это местные рабочие, зная о нашем проезде, выходили встречать поезд с красными флагами или просто с приветствиями.

В порту ждал нас уже пароход, на котором мы и направились в Англию в Лондон, где было решено провести съезд.

Немецкое море, обычно, как говорили, бурливое, встретило нас хорошо. Всё время пути стояла тишь, и мы были на палубе и в общих помещениях.

По съездовским вопросам шли оживлённые прения. Агитировали и спорили, то незначительными группами, то значительной толпой.

Визгливо, фальцетом кричал Юрий Ларин, он тогда был что-то вроде меньшевика, всё развивал необходимость всероссийского рабочего съезда, что по моему пахло какой-то беспартийной партией; хотя и почтенный он товарищ, но слушать его, как помню, было весьма неприятно.

Горячился плешивый Мартынов, неряшливый такой: весь воротник, спина обсыпаны перхотью.

Не отставал в горячности и старик Лядов. Наш брат больше прислушивался, наматывал на ус, что и о чем говорят старые опытные товарищи.

Но во всех разговорах ярко виделись два течения, революционное — большевистское, такое понятное для меня как уральца и боевика, и меньшевистское, смазывающее революционно, гнущее ядро к эволюционизму, постепеновщине. Ехал и члены единой партии, но чувствовалось, что общего мало, и вместе мы работать не будем.

В Англии мы высадились не в Лондоне, а в одном из портов, откуда проехали железной дорогой.

Лондон встретил нас своеобразно, т.к. съезд был перенесен сюда в срочном порядке, то подготовиться к нашему приёму не успели, квартир было приготовлено очень немного.

По выходе с вокзала небольшая часть была отправлена по имевшимся квартирам, а большинству некуда было деваться. Собралась нас толпа человек в сотню, выстроились и пошли за вожаками, куда поведут.

Вот была картина, жаль снимков нет, хотя у Англичан они наверно есть.

Идут кавказцы, уральцы, малороссы, из западных губерний, и все в своеобразных одеждах, такие различные по наружности.

Маршируем прямо по улице и выделяемся в общей толпе, как крашеное яичко среди белых на тарелке.

Охочая до развлечений толпа улицы сейчас же окружила нас, сперва пристали мальчишки, а потом и взрослые, оборванные испитые люмпены, просто публика.

Начинают спрашивать, а потом хохотать. Мы недоумеваем, кавказцы приходят в азарт. Не знаю, чем бы всё это кончилось, но мы довольно скоро дошли до места.

Большой дом, вроде казармы, ворота с железными решётками. Заходим. Большая столовая, зал, длинные коридоры.

Дают билеты.

Прошли во второй этаж. Тоже длинный коридор во всю улицу и по обе стороны загородки, как стойло для лошадей, не доверху, а немного больше человеческого роста.

В каждом стойле две кровати с грязными матрацами и одеялами.

Оказывается, мы попали в рабочий дом, куда бедных там помещали в принудительном порядке. От этого-то и хохотала толпа.

Грязь, вонь… Некоторые находят на одеялах вшей.

Такая же, но только более голая и буйная нищета процветает в кварталах около доков, кишат босяками и поддонками общества.

Жутко было. Такая богатая страна, такой город и столько горя-нищеты. Нас успокоили, показали отдел в газетах, где каждый день есть сообщения, сколько за сутки умерло с голода, покончили с собой.

А наши меньшевики толковали о эволюционизме, спевались с буржуазными партиями, доказывавшими, что при парламентаризме и рабочему классу будет хорошо.

Насмотрелись мы на это хорошо. Нет лучше не надо.

А ведь Англия самая старая по парламентаризму этому страна.

Побывали в Сити — квартале банкиров. Улицы торцовые. Ни трамвая, ни жел.дороги, чтобы шуму не было, езда только на автомобилях да автобусах на резиновых шинах.

Показали здание Госбанка, где, как говорили, Русского золота порядочно лежало.

Помещение для съезда подыскали и не где-нибудь, а в церкви.

Практические попы английские в воскресные дни богу молятся, а в простые дни, чтоб даром не пропадало помещение, под собрания разные, даже под танцульки сдают. И бог не сердится, по голове не бьёт.

И Саваоф и Христос, как уверяют, один и тот же, а мысли и поступки — разные: русский бог церковь любит только сам использовать, а английский и против собрания безбожников в его доме не возражает.

Эта борьба со стороны меньшевиков затушевать, смазать революционную постановку продолжалась весь съезд.

Прения носили горячий характер. Борьба обострялась иногда до того, что чуть не пускались в ход кулаки.

Интересные прения были между Плехановым и Розой Люксембург, здорово они шпыняли друг друга.

Помню, вскочил на амвон Плеханов после Розы и декламирует: «Не подходи ко мне с отвагою!» — сам стоит прямо, — «не то заколю тебя сею шпагою!» — и делает прыжок, выпад, как будь то действительно шпага в руке.

Мы, рабочие, разговаривали: «Чего это он фиглярничает, скоромошничает?»

Говорят: «Так по европейски принято».

Ленин выступал редко, и, по обыкновению, метко.

Тянул, как зубную боль, длинные речи, заикаясь, Мартов, блистал красноречием Троцкий, ехидничал Алексинский, с княжеским видом цедил Церетели. Речей, речей без конца.

По ясным, как нам было понятно, вопросам разводили целое словесное море.

Во время воскресных перерывов, по вечерам в остальные дни продолжали знакомиться с жизнью города. Помогали в этом эмигранты евреи.

Заходили в рабочие квартиры квалифицированных. Квартиры с ванной, горячий завтрак. С работы идет в воротничке. От интеллигента не отличишь, тредюнион свой от пришлых защищает зубами. Настоящий материал для меньшевика. На нас русских смотрит этак свысока, свою английскую постановку хвалит.

И верно, кое-что есть.

Взять хотя бы Британский музей. Мы в него каждое воскресенье ходили. Только бегло обошли, огромнейшая штука, чего только нет — и мамонты и букашки. Только вот зря забывают, что каждый день люди с голода умирают.

Гражданские свободы тоже есть. Есть в центре города Гайд Парк, так часть его под собрания отведена. Сам был, видел, как собираются там послушать кто кого хочет. С одной кафедры баптист гнусит, тут от рабочей партии ораторствует; там социалист горячится и ничего не запрещают, полисмены стоят и не мешают. Нравилось им это. Посмотрите-ка, как у нас, не так, как у вас.

И понятно почему: пусть поговорят, не убудет. Нынче наверно, как другие разговоры пошли, палками не хуже, чем у нас в старину, дуют.

Полисменов надо отметить — ловкий народ. Вышли мы раз из квартиры, да и забыли двери захлопнуть так, чтобы затворились, слышно, кто-то догоняет, говорит: смотрим – боби (полисмен). Приглашает обратно, указывает на дверь и только после того, как мы закрыли, отошёл. Наблюдательный народ и за нами, как поняли, особый уход имеет.

Другой раз пошли мы со студентами вечерком побродить, да и зашли от квартиры далеко, заблудились. Вы не смейтесь, хуже, чем в лесу заблудиться можно, я в лесу скорее путь разыщу. По русски никто, даже извозчики, не говорят, табличка по английски, улицы путанные. Устали. Смотрим — по другой стороне Каменев с покойным Рожковым идут, с барынями какими-то под ручку, постеснялись подойти, сконфузим ещё. А ноги уже ныть начали. Подошли к полисмену, говорим ему по своему, он не смеется и слушает. Уловил название сквера, где мы жили, вынул блокнот и давай нам план разрисовывать, какими улицами, как идти. Ничего не можем разобрать. Тогда он приглашает нас за собой, ведёт до следующего полисмена, буркнул что-то, тот нас дальше до следующего и таким образом вывели до улицы знакомой.

Нашим милицейским не вредно бы кое-что от них перенять. А то, когда надо, хотя бы на базаре, где торговки из под носу у крестьян скупают, никак их не найдёшь.

Съезд продолжал заседать. Прения продолжались.

В один из дней приехал Горький. Встретили его без нынешней торжественности. Тогда мы личности такой, как ныне, роли в истории не отводили. С ним приехала его жена Андреева. Элегантная такая, красивая женщина, а он сам — ведь на правду не обидится — курносый, некрасивый верзила с сутулинкой; так и видно, что мешки таскать может, а парень славный — видно, что свой.

Устроили они в одной из церковных комнат закусочный буфет, где во время перерыва можно было получить бутерброд хороший и пива кружку, и славное же пиво было, так и катится, пьёшь, ещё хочется, не то, что нашего Пермского Пищетреста.

Но всем этим могли пользоваться только большевики, меньшевикам это не попадало. Андреева зорко следила за этим. Подиж ты, какая большевичка оказалась, по виду и не подумаешь.

Однажды нас пригласили на вечер, устроенный английскими рабочими.

Были речи. Выступал рабочий, член партии, бывший тогда где-то в Австралии или Новой Зеландии министром. Говорили, вероятно, остроумно, т.к. публика аплодировала, смеялась, в переводе вышло не то. Угощали бутербродами, пивом, чаем. Ухаживали друг за другом, но больше мимикой. Но оказывается, можно успешно и понятно объясняться мимикой. Наш «студент», кажется, на этом вечере познакомился с одной англичанкой, и они друг другу так понравились, что он женился на ней и остался в Лондоне, где прожил несколько лет.

Съезд заседал, речи лились. Большевиков и меньшевиков было поровну. Латыши и поляки по части вопросов шли с большевиками, бундовцы примыкали к меньшевикам. И Троцкий с несколькими товарищами, занимавший центр — болото, игравший роль примиренца, при голосовании, при создавшемся неустойчивом равновесии, оказывал со своей группой большое влияние.

Такое неустойчивое равновесие повело к неясным, половинчатым решениям съезда. На съезде ясно обрисовалось, что единой партии нет, есть два резко расходящихся течения большевиков и меньшевиков. Пропасть оказалась по основным вопросам. Меньшевики определённо боялись не только революции, но и революционных лозунгов, большевики в своих выступлениях резко выявили совершающийся отход от революции меньшевиков и своё непоколебимое желание остаться и развить революционное воспитание рабочих масс.

Рабочие начали возмущаться затягиванием съезда. Для большевиков стало ясно, что тянуть канитель бесполезно. Меньшевики, главным образом рабочие, начали голодать. Раз во время заседания один из них упал в обморок, врач определил — это от голода. Поднялось возмущение.

Работа съезда пошла быстрым темпом и наконец закончилась.

Съезд сделал своё дело. Он рассеял бывшие у некоторых иллюзии, что можно вести работу, борьбу, вместе с меньшевиками.

После этого работа на местах пошла так, что фракция большевиков стала выковывать свою партию, приведённую затем страну к Октябрю.

Во время съезда нас оберегали не только боби, кроме них вокруг кишели шпики.

Правительство было конечно о всём осведомлено и со съезда ехали с большими предосторожностями, чтобы не всыпаться, не попасть в руки жандармов. Ехали разновременно, разными путями. Я выехал с группой в пять человек. Она состояла из делегатов: Одессы, Борчалинска, с Кавказа, одного из западных губерний, меня, пятого не помню. Направились на фракцию. Пролив Ла-Манш переезжали на маленьком пароходе, грязном и вонючем. Всю дорогу страшно качало. Переезд по балтийскому морю вспомнился, как удовольствие. Хорошо, что езды было мало, а то думал не выживу. Париж поразил шумом и светом в сравнении с Лондоном. Остановились по одному, два человека у живших здесь в эмиграции русских. Я попал к одному товарищу, которого я знал по работе на Юге.

Немного познакомились с Парижем. Пробыли мы там недолго. Интересного много. Над дверями гос.учреждений, участков, тюрьмы и т.д. подписи «Свобода, равенство и братство». Тюрьма, околодок и… свобода — звучит недурно. Сколько крови было пролито. Республика, Марсельеза и в то же время…

Тогда должна была состояться демонстрация по поводу одного из революционных событий, так все улицы республиканской столицы кишели полицией, шпиками, во дворах и около полицейских участков, гос. учреждений было полно красноштанных солдат в походном снаряжении.

Вот, думаю, меньшевики пели о соглашении с либеральной буржуазией, чтобы и у нас так было. В каждом доме у лестницы стоит консъерж — дворник, смотрит, как собака, допрашивает, к кому идешь, хуже, чем у нас. Ну и порядочки.

Сходили в Лувр, Люксембургский музей. Картин, скульптуры собрано не мало. Тогда я понял, что значит восторгаться красотой.

Разница с Лондоном. Там в музее около громадных самородков золота, драгоценных камней никого не увидишь из охраны, а здесь около бриллианта «Орлов», кажется, стоит с тесаком наголо часовой, а всё-таки «Джоконду» украли.

В клубе эмигрантов кто-то из съездовцев делал доклад. Была масса прений, выкриков, ругани. Оторванные от своих, от работы эмигранты страшно нервничали, на революцию смотрели в большинстве, как на неосуществимое проигранное дело, многие опустились донельзя.

Мне показывали Хрусталёва Носаря, бывшего первого председателя Совета Рабочих депутатов Питера, имевшего вид полубосяка, пьянницы. Рассказывали, что он пропивал всё, даже даваемую ему одежду.

На работу эмигрантам устроиться было трудно, большинство голодало или жило впроголодь, а главное это безверие в революцию, прозябание, грызня, варка в своём соку. Нет подальше от этого.

Потащили раз на митинг где-то на окраине и попал удачно, выступал сам Жорес. Фигура представительная, голос громкий, много жестов, как говорили, блестящий оратор, но говорил-то он по французски, и я, конечно, ничего не понял, а в переводе из пятого на десятое вышло плохо.

В городе запомнилась площадь Согласия. На средине стоит высокая триумфальная арка, поднимались на неё. От площади идут в разные стороны семь улиц с бульварами посредине, весь город видно. Устроил это, как говорили, Луи Наполеон для того, чтобы удобно было с одного места обстреливать верноподданных.

Из Парижа поехали на Швейцарию, Тироль — Австрию.

В Швейцарии всё время смотрели в окна. Картина: вверху сверкают покрытые снегом вершины, ниже хвойные леса, вниз у около дороги лиственные, покрытые цветами, с другой стороны мелькает синь озера. Поезд то бежит около озера, то поднимается высоко в горы, ныряет в тоннели.

Не природа, а декорация какая-то.

В Вене сделали остановку. Нужно было пересаживаться в другой поезд. Веселый, живой был город. Много славянских лиц, которых так мало видели там, откуда приехали, но эти славяне, как видно, заменившие сопровождавших нас иностранных шпиков, стали назойливо попадать нам на глаза.

Из Вены проехали на Львов, где и высадились.

Товарищи, занимавшиеся переправой через границу, дали адрес одного Корчмаря еврея. Потешные они на вид в Галиции: длинный до пят не то сюртук, не то пальто, волосы на висках отпущены ниже ушей, беспрерывно говорят и машут руками.

Корчмарь сразу отправил нас на подводе в сторону от железной дороги вёрст на 20-30 к другому корчмарю. Там нас поджидали контрабандисты, переправлявшие иногда литературу, а теперь взявшиеся переправить живой товар, нас. Живем день, другой. Пересказали все анекдоты, которые знали. Скука берёт, хочется поскорее к себе, а проводники всё говорят, что ещё нельзя. Наконец сообщают, что сегодня пойдем. «Тихо надо идти, чтобы не слышно кошке было, в некоторых местах ползком пробираться придётся», — учат проводники. «Если спросят, вы не пугайтесь, солдаты с нас за проход взяли». Переоделся в своё российское платье; купленное в Лондоне одеяние, благо там дешёвка, сложил в чемодан, пожалел, ползти придётся, запачкаю. Чемодан мой и других забрали проводники. Наступила ночь. Мы двинулись тишком, молчком, кое-где пригибаясь, как делали проводники, прошли довольно далекой. Вдруг крик: «Кто идёт?» — и по матушке. Вот она родная сторонка, сразу по приветствию её слышно.

Мы молчим.

«Стой!» — и выстрел.

Только прозвучал, рядом другой окрик и пошла пальба.

Тут стоять уже не приходилось, зажужжали пули…

Мы бросились бежать. Я норовлю на свою сторону. Попал на поле. Хлеб довольно высокий, запутался, упал, а в это время пуля надо мной дзинь и пошла дальше. Начал передвигаться, прячась в хлеб, полуползком. Слышно конные подъехали, со всех сторон крики, ругань. Там слышно: «Стой, а то заколю».

В другом месте орут: «Врёте, не уйдёте!» — и по матушке, так она и висит в воздухе. Кого то прикладом ударили, застонал, по крику слышно, что проводник.

Раздумываю, что делать. Бежать, споткнешься ещё и по думал, давай останусь, где лежу. Фонари появились. Ходят, разыскивают, слышу, вещи брошенные подбирают. Пожалел я свои, дёрнула нелёгкая переодеться. Прошли совсем вблизи меня, всех их видно — четверо пограничников, ругаются, а я в хлебу, не увидели, дорожек много протоптано, напутано, не первые мы здесь переходили, как видно. Темно, разговоры, крики, идти нельзя и ждать скверно. «Дай», — думаю, — «усну. Если найдут — разбудят, а нет, так время скорее пройдет». И уснул. Молод был. Нервы крепкие. Проснулся, солнце уже довольно высоко. На пёрышках пшеницы блестят, переливаются росинки, красота, тихо. Приподнялся, невдалеке дорога проходит, на которой стоит пограничник. Сзади пригорок. Пополз, прячась в хлебе. Перевалил за пригорок, ложбина там. Смотрю, крестьянин с мальчишкой траву косит, подумал, и к нему. Поздоровались. Хмурый такой: «Ты откуда», — бурчит. — «Из тех, что ночью мою пшеницу перепутали, носит вас чёрт».

— Ладно, — говорю, — а ты не ворчи, а выведи меня отсюда.

— Ишь, какой ловкач, [пикеты] дальше, попадём, мне отвечать не за что придётся.

— Заплачу я.

— А сколько? — и заворотил 50 рубл., а у меня всех денег 30 рубл. не наберётся.

Рядились крепко, да некогда. Согласился на четвертной. Одел на меня азям свой, на голову шляпу гречанок, на спину охапку травы взвалил, в таком виде и пропутешествовал до деревни. А пикеты правда были, но не спросили даже, пробрался благополучно. Рассказал мне крестьянин, что из наших троих арестовали, проводников всех. Один, по рассказам выходит, делегат из западных губерний, ловкий такой парень ещё ночью в деревню пришёл и рано утром уже уехал.

День я прожил у моего крестьянина на задворках, а ночью он запрёг лошадь и с возом разной зелени отвёз меня в Дубно, ближайший город.

Денег гроши остались, а ехать далеко. Взял билет в товаро-пассажирский и, не евши почти дорогой, добрался до Елисаветграда, где в организации я раньше работал. Добрался до своих, там хотя и меньшевики были, но всё же денег на дальнейшую дорогу дали.

Дальше до Миньяра доехал уж без всяких приключений, спокойно.

Для доклада массовку собрали. Записи о съезде у меня в кармане были, сохранились полностью.

Организация к результатам съезда отнеслась с большим интересом, вопросами так и засыпали. Половинчатость решений после разъяснений была быстро расшифрована и большевизм в Миньяре, бывшим вообще революционным, окончательно укрепился.

3/VIII-1928 г.

---

Примечание: Селезнёв И.Т. (Архип Власов) — на съезде — большевик. С 1905 по 1907 года профессионал-революционер. Впоследствии от партии отошёл. В 1927 году вступил кандидатом в ВКП(б). С 1928 года инвалид труда. В протоколах съезда (издание 1935 года) значится как «Архип».