№ 6/46, VI.2020

---

Среди невежества масс народа, диких суеверий, рабско-крепостного цинизма царизма рождалась революционная идея. Не появление из ниоткуда героев-революционеров, а сами ужасы царизма делали из образованных и добросовестных людей того времени революционеров.

Идея необходимости и неотвратимости революции росла в сознании интеллигенции царской России стихийно, но обретала реальные черты и форму именно в результате деятельности замечательных мыслителей: Герцена, Белинского, Чернышевского.

Эти писатели-революционеры выражали не только свои индивидуальные взгляды, но определенные течения мысли в обществе, впоследствии объединённые названием «народничество». Их творческая работа и борьба позволила стихийному недовольству оформиться в осознание необходимости борьбы с царизмом в умах прежде всего интеллигенции.

Но царизм рождал не только революционеров, напротив, в основном он порождал палачей и жертв, рабовладельцев-помещиков и безучастных рабов-крепостных. Без борьбы с царизмом, без борьбы самоотверженной и многолетней, царь сменялся бы царем-наследником, раб сменялся бы новым рожденным в неволе и патриархальная благодать с лубочных картинок крепостной деревни вполне успешно прикрывала бы глаза большинства обывателей на изнанку царизма, на рабство и угнетение.

Книгу А.И. Герцена «Былое и думы» не рекламируют в буржуазных СМИ, она попалась на глаза случайно, на полке «если хочешь, забирай» в библиотеке, куда приносят книги, которые не нужны больше в квартирах горожан, а выбросить жалко. Стало интересно, ведь о Герцене я помнил что-то смутное и неопределенное из школьной программы. У книги замечательное предисловие В.А. Путинцева, глубоко и точно раскрывающее читателю Герцена-революционера и его творчество. Сам же автор так писал о своей книге:

«“Былое и думы“ — не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге».

Великим русским писателем и революционером Александра Ивановича Герцена считали Горький, Чернышевский, Добролюбов.

«Благодарю вас, — писал Виктор Гюго Герцену, — за прекрасную книгу, которую вы прислали мне. Ваши воспоминания — это летопись счастья, веры, высокого ума и добродетели… ваша книга восхищает меня от начала до конца. Вы внушаете ненависть к деспотизму, вы помогаете раздавить чудовище; в вас соединились неустрашимый боец и смелый мыслитель».

Большое значение творчеству Герцена придавал В.И. Ленин, написавший статью «Памяти Герцена» в 1912 году:

«Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями „Народной воли“. Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. „Молодые штурманы будущей бури“ — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря. Буря, это — движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах. Чествуя Герцена, пролетариат учится на его примере великому значению революционной теории; — учится понимать, что беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы; — учится определению роли разных классов в русской и международной революции. Обогащенный этими уроками, пролетариат пробьет себе дорогу к свободному союзу с социалистическими рабочими всех стран, раздавив ту гадину, царскую монархию, против которой Герцен первый поднял великое знамя борьбы путем обращения к массам с вольным русским словом».

Многие рассуждения Герцена вполне созвучны современности, а блестящий слог и отточенность фразы позволяют еще четче осознать суть явлений.

«Эта остановка при начале, это незавершение своего дела, эти дома без крыши, фундаменты без домов и пышные сени, ведущие в скромное жилье, — совершенно в русском народном духе. Не оттого ли мы довольствуемся сенями, что история наша еще стучится в ворота?».

Как тут не увидеть характеристику многих современных левых, как тут не увидеть и свои досадные провалы в знаниях. И уже нельзя согласиться, что история наша еще стучится в ворота, она давно стоит на пороге, а значит и ответственность перед ней выросла еще больше.

Интересны размышления Герцена о немецкой науке, в частности о Гегеле:

«Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных (непосвященных) его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифровальным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии».

С этими словами согласится каждый, кто самостоятельно пытался штурмовать «Науку логики» Гегеля. Ну а ключ, с этим сложнее, потому что тот багаж знаний в истории, философии, культуре, которым свободно и естественно владел Герцен, увы, не так естественен для людей, большую часть жизни занятых насущными проблемами выживания. Замечательную отмычку к замку гегелевской философии вытачивает «Прорывист». Имея такие примеры для подражания, имея и ключи и отмычки, только личным безобразным отношением и привычкой к лени ума можно объяснить ту безрадостную и унылую картину, которую часто рисую себе, открывая книгу Гегеля.

Герцен был современником и очевидцем становления и упрочения буржуазии, торжества реакции в Европе, очевидцем вдумчивым и умным, поэтому искавшим причины развития в революции:

«Якобинцы и вообще революционеры принадлежали к меньшинству, отделившемуся от народной жизни развитием: они составляли нечто вроде светского духовенства, готового пасти стада людские. Они представляли высшую мысль своего времени, его высшее, но не общее сознание, не мысль всех. У нового духовенства не было понудительных средств, ни фантастических, ни насильственных; с той минуты, как власть выпала из их рук, у них было одно орудие — убеждение, но для убеждения недостаточно правоты, в этом вся ошибка, а необходимо еще одно — мозговое равенство! Пока длилась отчаянная борьба, при звуках святой песни гугенотов и святой „Марсельезы“, пока костры горели и кровь лилась, этого неравенства не замечали; но наконец тяжелое здание феодальной монархии рухнулось, долго ломали стены, отбивали замки… еще удар — еще пролом сделан, храбрые вперед, вороты отперты — и толпа хлынула, только не та, которую ждали. Кто это такие? Из какого века? Это не спартанцы, не великий populus romanus. Davus sum, non Aedipus! [римский народ. Я Дав, не Эдип!] Неотразимая волна грязи залила все. В терроре 93, 94 года выразился внутренний ужас якобинцев: они увидели страшную ошибку, хотели ее поправить гильотиной, но, сколько ни рубили голов, все-таки склонили свою собственную перед силою восходящего общественного слоя. Все ему покорилось, он пересилил революцию и реакцию, он затопил старые формы и наполнил их собой, потому что он составлял единственное деятельное и современное большинство; Сийэс был больше прав, чем думал, говоря, что мещане – „все“. Мещане не были произведены революцией, они были готовы с своими преданиями и нравами, чуждыми на другой лад революционной идеи. Их держала аристократия в черном теле и на третьем плане; освобожденные, они прошли по трупам освободителей и ввели свой порядок. Меньшинство было или раздавлено, или распустилось в мещанство».

Но Герцен, очевидно, так и не понял ни сущность социальной революции, ни суть Якобинской диктатуры. При этом его наблюдения о парламентском правлении и мещанской сущности капитализма достаточно метки:

«Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главные стана: с одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой — неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не имеют силы, то есть, с одной стороны, скупость, с другой — зависть. Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения.

Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то есть собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как бесплодная качка парламентских прений, — она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов для достижения своих личных целей.

Парламентское правление, не так, как оно истекает из народных основ англо-саксонского Common law [обычного права], a так, как оно сложилось в государственный закон — самое колоссальное беличье колесо в мире. Можно ли величественнее стоять на одном и том же месте, придавая себе вид торжественного марша, как оба английские парламента?

Но в этом-то сохранении вида и главное дело.

Во всем современно европейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой — выставка и étalage [хвастовство]. Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того чтоб быть, вести себя прилично, вместо того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilität [благопристойность] вместо внутреннего достоинства.

В этом мире все до такой степени декорация, что самое грубое невежество получило вид образования. Кто из нас не останавливался, краснея за неведение западного общества (я здесь не говорю об ученых, а о людях, составляющих то, что называется обществом)? Образования теоретического, серьезного быть не может; оно требует слишком много времени, слишком отвлекает от дела. Так как все, лежащее вне торговых оборотов и „эксплуатации“ своего общественного положения, не существенно в мещанском обществе, то их образование и должно быть ограничено. Оттого происходит та нелепость и тяжесть ума, которую мы видим в мещанах всякий раз, как им приходится съезжать с битой и торной дороги. Вообще хитрость и лицемерие далеко не так умны и дальновидны, как воображают; их диаметр беден и плаванье мелко.

Англичане это знают и потому не оставляют битые колеи и выносят не только тяжелые, но, хуже того, смешные неудобства своего готизма, боясь всякой перемены.

Французские мещане не были так осторожны и со всем своим лукавством и двоедушием — оборвались в империю.

Уверенные в победе, они провозгласили основой нового государственного порядка всеобщую подачу голосов. Это арифметическое знамя было им симпатично, истина определялась сложением и вычитанием, ее можно было прикидывать на счетах и метить булавками.

И что же они подвергнули суду всех голосов при современном состоянии общества? Вопрос о существовании республики. Они хотели ее убить народом, сделать из нее пустое слово, потому что они не любили ее. Кто уважает истину — пойдет ли тот спрашивать мнение встречного-поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?

Хитро было придумано, а в последствиях добряки обочлись.

Щель, сделавшаяся между партером и актерами, прикрытая сначала линючим ковром ламартиновского красноречия, делалась больше и больше; июньская кровь ее размыла, и тут-то раздраженному народу поставили вопрос о президенте. Ответом на него вышел из щели, протирая заспанные глаза, Людовик-Наполеон, забравший все в руки, то есть и мещан, которые воображали по старой памяти, что он будет царствовать, а они — править.

То, что вы видите на большой сцене государственных событий, то микроскопически повторяется у каждого очага. Мещанское растление пробралось во все тайники семейной и частной жизни. Никогда католицизм, никогда рыцарство не отпечатлевались так глубоко, так многосторонно на людях, как буржуазия».

Из этих рассуждений видно, что Герцен очень близко подошел к пониманию сущности буржуазного общества, а описал демократизм просто замечательно. Но нужен был гений и трудовой подвиг К. Маркса, чтобы научно рассмотреть капитализм, чтобы от вскрытия его пороков дойти до объяснения их причин и до вывода о закономерности как наступления, так и разложения капитализма и победы коммунизма.

В 1853 году Герцен открывает в Лондоне первую Вольную русскую типографию, предлагая бесцензурную трибуну всем, чьи мысли не могут быть опубликованы в царской России.

В 1855 году типография начинает издавать литературный альманах «Полярная звезда» с эпиграфом к изданию «Да здравствует разум!», названный так в честь альманаха декабристов, издававшегося А. А. Бестужевым-Марлинским и К. Ф. Рылеевым в 1823 — 1825 годах. Журнал приобретает огромную популярность и влияние в царской России.

В 1857 году по замыслу близкого друга и единомышленника Герцена поэта Н.П. Огарёва типография начинает издавать газету «Колокол» как приложение к «Полярной звезде». Первоначально газета выходила раз в месяц, но с увеличением популярности меняла периодичность вплоть до еженедельной.

Через всю книгу «Былое и думы» прослеживается то, что отличало Герцена от массы современников и сближало с единомышленниками. Это высокий уровень знаний и постоянное стремление знать больше. Писатель-революционер-поэт всю жизнь усиленно занимался самообразованием, со временем оно стало его второй натурой. Это видно и по главам о его детстве, отрочестве, юности, и по главам, где он в ссылке, в эмиграции.

Предисловие В.А. Путинцева заканчивается часто встречающимися фразами времен позднего СССР:

«Мемуары Герцена стали одной из любимых книг советского народа, гордостью великой русской литературы…».

Любимые книги не выбрасывают, не относят как макулатуру в библиотеку, имена великих писателей не забывают. Но лишь тогда, когда у писателя есть читатель, когда читатель стремится к знаниям, он заслуживает звания советский. Ведь мещанам всего этого не нужно, как верно заметил Герцен, «…оно требует слишком много времени, слишком отвлекает от дела».

Поэтому так актуален его призыв «раздавить гадину», только обращенный уже против мещанства, на основе которого во многом и держится власть капитала.

В. Волков
23/05/2020